ОБРЕТЕНИЕ СВЕТЛАНЫ ДАВИТАЯ

Так уж устроены мы, люди, что всю жизнь что-то ищем: свое место на земле, любовь, друзей, и еще ответы на множество вопросов, которые ставит перед нами жизнь. На гребне лет понимаешь, что не бесполезны были поиски. Главное найдено. И потому эта книга называется «Обретение».

Читающему эти строки я ничего не хочу навязывать или преподавать: каждый ищет свою истину самостоятельно. Но не в одиночку. Это было бы слишком грустно, да и бесполезно. Мы ищем вместе, рядом, бок о бок, хоть и каждый свое. Только потому случаются удивительный находки. Я просто не могу не поделиться с тобой, читающим эти строки, тем, что имею и считаю своим богатством. Возьми мой подарок, если захочешь!

…Сейчас я, конечно, написала бы все иначе. Но в 25 лет каждый день готовишься к отплытию. Куда? Еще и самой неизвестно…И эта неизвестность полна прелести. Случайный разговор, песня, книга, нежданно проявившиеся как будто из небытия и вновь ушедшие в неизвестность люди кажутся полными неразгаданного смысла сигналами того таинственного мира, где ждут тебя.

Бывает, на ноже карманном 

Найдешь пылинку дальних стран, 

И мир опять предстанет странным, 

Закутанный в цветной туман…

 -  есть у Блока.

Только не опять, а всегда… И чего только нет в этом цветном тумане. Все грезы детства с просторами океанов и капитанскими мостиками, все порывы отрочества вытесать из себя джеклондоновских героинь – достойных спутниц Настоящего Человека, и первые откровения юности, еще не осознавшей свою силу, — все это почему-то требует одного только выражения – ехать, ехать! Надо плыть, надо лететь. Ни минуты простоя. Только бы не отплыл мой корабль без меня.

Я даже и не подозревала, что когда-нибудь буду принадлежать невиданным и неслыханным дотоле краскам и звукам, другим пейзажам, иному народу. Такие удивительные повороты случаются в судьбе! Я не опоздала на свой корабль, и он отчалил от знакомых берегов навстречу долгожданному будущему.

…Это как чудо второго рождения, когда новый мир предстает перед тобой сверкающим неожиданностью, как будто ты первый, кто увидел его на земле. И как тот первый человек, я еще ничего не знаю о нем. Только глаза широко открыты, а рука опирается на дружескую руку.

Это я поняла сразу — мне повезло. Это ощущение не покидает меня, мчусь ли я в командировку по Военно-Грузинской дороге, выхожу ли, уставшая, на пестрый от солнечных пятен проспект Руставели, слежу ли из окна за игрой предвечернего неба, — ловлю себя на мысли (семь лет спустя так же, как и в первый год): заслужила ли я все это, чтоб так много неба, чтобы столько красоты и тепла? А эти горы, а эти люди? Впрочем, что обьяснять, лучше поедем вместе, и все, что я смогу показать тебе в этой новой дороге, больше не нуждается в пояснениях.

Если у тебя хватило терпения прочитать до этого места, значит, мы уже достаточно понимаем друг друга. Этого мне и хотелось, потому что теперь для меня очень важно, чтобы ты понял меня дальше. Попробуй моими глазами посмотреть на кусочки, возможно, непривычной жизни, быта и нравов. И, может быть, я смогу передать тебе ту радость самого процесса познания, то удивление перед мудростью всех оттенков национального, в чем бы они не выявлялись, какие испытала сама.

Как яркая индивидуальность одного человека, так и черты национального в народе неповторимы. А что может быть увлекательнее и отраднее, чем общение с интересным человеком. Я говорю все это потому, что, может быть, случайные впечатления заложили в тебе мысль, что лишь привычное понятно. Гони ее прочь – это досадная ошибка. Национальное не может быть плохим или хорошим. Оно – плод конкретных исторических и природных условий. Ими вызвано, ими и оправдано. Но каждый раз это – Человек в новом ракурсе. Сколько разных народов населяет землю, столько и бесконечных, не повторяющих друг друга оттенков единого образа. Постигать другие народы – значит открывать и в себе новые возможности. Я так хотела бы заразить тебя этим желанием.

И еще скажу: изучать нельзя предвзято, не испытывая хотя бы малейшей симпатии к тому, что изучаешь. В процессе познания ей суждено будет вырасти до любви, это неизбежно. Если мне удастся заронить в тебе зернышко этой симпатии, я буду считать свою миссию выполненной, а дальше уже все зависит от тебя.

У каждого города есть место, которое запечатлевается в памяти как некий его символ. У Владивостока – это бухта Золотой Рог, золотое, причудливо изгибающееся ожерелье отраженных в море огней. У Санкт-Петербурга могучий разлив Невы возле Кировского моста. У Тбилиси своя душа: днем из любого окна вы увидите спокойную, задумчиво вычерченную на светлом небе линию невысоких зеленых гор. Глаз не устает вновь и вновь прослеживать ее неторопливые, не подвластные симметрии изгибы, словно вникая в заключенный в них смысл. Пожалуй, ни один пейзаж не внушает столько спокойствия и сосредоточенности.

По вечерам Тбилиси преподносит вам  новый сюрприз. Часам к девяти термометр, наконец, начинает сдавать позиции: 29, 28, 27 и будто выворачивается наизнанку содержимое многоэтажных зданий и деревянных домиков, опоясанных лентами резных балконов. Все на улицу, во дворы. Гостей города в этот час обычно везут на Мтацминду – самую высокую из окружающих гор. Вагончик фуникулера прямо из центра плавно возносит вас на ее вершину. Остановитесь у балюстрады и загляните вниз. Далеко под вами, насколько хватает глаз, — мириады звезд, как будто небо перевернулось. Это Тбилиси. Земля отдает накопленное за день тепло, и, колеблемые испарениями, дрожат и подмигивают разноцветные огоньки города. А в небе дрожат и подмигивают почти такие же яркие звезды. Ощущение безграничного, почти космического простора охватывает вас. Вы оторваны от земли, а она – внизу – такая теплая, трепетная, щемяще прекрасная.

И все-таки для себя я выбрала несколько иной ракурс города. Мой Тбилиси ближе, крупнее, слышнее, отчетливее – такой, каким видится с пустынной по вечерам Комсомольской аллеи (теперь там частные владения — здесь и далее примечание редактора). Общительные тбилисцы не склонны к уединению, и сюда забредают лишь редкие парочки. Аллея идет вдоль склона горы. Внизу ровно и приглушенно шумит город: хорошо видна искрящаяся в свете фонарей лента Куры, текут по проспекту Руставели огоньки машин. Пять шагов к другому краю аллеи – и привычные звуки резко сменяются шумом невидимого внизу водопада, из ущелья веет прохладой (там начинаются лесные массивы Ботанического сада). Так, ощущая одновременно и город людей, и первозданность земли, его породившей, вы идете мимо двадцатиметровой фигуры Матери-Грузии, задумчиво всматривающейся в ночные улицы, мимо отороченных зеленью стен древней крепости Нарикала, пока поросшие травой ступеньки не спустят вас на узкие мощеные улицы старого города – в район знаменитых серных бань. Отсюда тысячелетия назад и начинался Тбилиси.

Естественно мне, русской, ставшей недавно жительницей Тбилиси, невольно бросается в глаза и то, к чему сторожилы давно уже привыкли. В вечернем свете особенно таинственен лабиринт узких улочек, маленьких двориков и деревянных лестниц, террасами спускающихся по склону горы. Заглянешь в такой двор – чисто, уютно, как в хорошем доме. Играют ребятишки, мирно беседуют старики. Люди всех возрастов наслаждаются прохладой не меньше, чем обществом друг друга. Они не родственники, нет, просто соседи.

Одна из дверей настежь – на всю улицу пахнет свежеиспеченным хлебом. Захожу с опаской: не рассердились бы за нежданное вторжение. Около круглого отверстия каменной печи на обсыпанном мукой полу устало присели двое плотных пожилых мужчин в белых фартуках. Рядом кошка. На импровизированном столике тарелочка с сыром. Не рассердились. Предлагают сыр и грузинский хлеб – только что из печки – горячий, хрустящий, причудливый формы. Чудо-хлеб! Заглядываю в печь. Где-то на дне ее догорают дрова. Скоро камни стенок нагреются – и пойдет работа! Всю ночь будут пекари «нырять» вниз головой, по пояс свешиваясь в раскаленную горловину печки, и распластывать по ее стенкам крутое тесто. Не думайте, что я повела вас в этот район, чтобы поразить экзотикой. Грузинский хлеб пекут в Тбилиси во многих местах, его едят в каждой семье. Да и старинные дворики в городе – отнюдь не редкость. Интересно другое, видимо, где-то здесь, в старине, можно попытаться найти корни некоторых народных традиций, особенностей народного характера.

Вспоминается эпизод, не раз слышанный мною от врачей – сотрудников Тбилисского института экспериментальной и клинической хирургии. Они рассказывали о своем директоре – академике, старейшем хирурге страны К. Эристави. Кстати, позже я познакомилась и с ним самим, и услышанное как бы обрело плоть и кровь. В первый год войны ректор медицинского института Контстантин Давидович Эристави был назначен ответственным за размещение в городе эвакуированных. Как-то шел он по переполненному вокзалу, где на скамьях и под ними сидели и лежали тысячи людей. Оборванные и усталые, многие не имели при себе даже документов. Ректор тронул за плечо сьежившегося на скамье парнишку.

-       Сколько тебе лет?

-       Семнадцать.

-       Школу кончал?

-       Да.

-       Может кто-нибудь это подтвердить?

-       Да вон Николка, из нашей деревни.

-       Так… А врачом стать хочешь?

«Хочу!» — говорили ожившие глаза.

-       Ну, вот, приходи сегодня в мединститут. Получишь одежду, место в общежитие, еду. И… учись, как надо.

Так, «внепланово», были приняты в институт 1700 мальчиков и девочек – русских, украинцев, белорусов – всех, кого война закинула на далекий Кавказ. Все они стали врачами, и первой практикой для них была война.

-       Разве припомнишь, где они сейчас,  — задумывается Эристави.

Работают и не знают, конечно, как ему чуть не нагорело за них. Ведь тогда в институт можно было принять только четыреста человек.

-       А что со мной? – лукаво переспрашивает Эристави.  – В конце концов обошлось все, уладилось.

Думаю, что здесь патриотизм известного хирурга окрашен еще и характерной для грузин безоглядной щедростью натуры. В Грузии нет понятия «чужой» в том смысле, как часто его применяют. Незнакомый — так будем знакомы. Гость – значит дорогой гость. Сосед – возможно, даже ближе, чем родственник. Интересная деталь: в том месте, где мы спустились с Комсомольской аллеи, с давних времен сохранились грузинская и армянская церкви, мечеть и синагога. Исторически Тбилиси сложился как центр, гостеприимно принимавший под свой кров все соседние народы. И все же никогда не был столь разнообразен и одновременно столь органичен сплав его разноплеменных жителей. Например, газеты здесь выходят на четырех языках: грузинском, русском, армянском и азербайджанском. Люди свыше ста национальностей с полным правом называют себя тбилисцами и преданно любят свой город.

Многие черты роднят всех здесь живущих. Может быть, в этом, как в капле воды, отразились какие-то грани процессов, происходящих во всей нашей стране, — процессов постепенного сближения наций и народностей. Это сближение отнюдь не исключает самобытности. Наоборот, собирает в единую копилку все лучшее, что есть у каждого народа. Замечу, что у приезжего человека веселое разноголосье тбилисских улиц, гостеприимство его жителей нередко вызывают ложное впечатление всеобщей праздничности и праздности. Нет ничего хуже такой убежденности, основанной на поверхностном представлении о людях. Атмосфера южного города – это внешнее, а за ней…

<…>Вы вряд ли заметите где-нибудь в Тбилиси мрачную фигуру пьяного, скорчившуюся на садовой скамейке. Думаю также, что ваше настроение не будет отравлено оскорбительным словом. Стоит вам просительно взмахнуть рукой – и водитель троллейбуса остановит для вас уже тронувшуюся машину и подождет минутку, пока вы подойдете. И это столь естественно, что кажется, будто сама природа запрограммировала в этих людях желание идти навстречу другому человеку. В дословном переводе Тбилиси означает «теплый город», пожалуй, не придумаешь более подходящего названия! Примечательна способность тбилисцев к сочувствию, сопереживанию чужой беде и радости. Может быть, своеобразные условия жизни сформировали такие отношения между людьми? 

Помню свой приезд в село Гегечкори. Тропинка к реке шла через чей-то утопающий в зелени двор, прямо под окнами дома. Я обратила внимание на низкий заборчик из прутьев, огораживающий участок: его бесцеремонно перешагивали мои спутники. А мне как-то неловко стало: может быть, можно обойти чужой участок? Сопровождающие меня удивились: «Так же короче, все ходят здесь – вот и тропинка протоптана».  – «А хозяева не рассердятся?» — робко спросила я. «Они рассердятся, если мы пройдем мимо, — обьяснили мне, — решат, что мы затаили обиду. Знаете, наше самое страшное проклятие: пусть зарастет травой дорога к тебе! А заборчик – это от кур, чтобы не клевали посевы».

И усталые пекари у раскаленной печки не сказали мне: «Кто разрешил войти? Или: ходят здесь всякие…» Нет. Они с радостью подали мне плод своего труда – горячий хлеб. Вот в этой гордости всем, что выращено, выхожено, сработано собственными руками – корни знаменитого грузинского хлебосольства. Как художник показывает в мастерской свои творения, так и грузин спешит поставить на стол все, во что вложил свою волю, усердие и сердце. И все это – самое лучшее – в подарок гостю.

Радостью становится только разделенная радость. И потом: вместе – значит сильнее. В первой же поездки по Грузии я заметила, что дома в некоторых селениях строят близко друг к другу, а вокруг – виноградники. И словно в продолжение этой традиции – крохотные, величиной с комнату, тбилисские дворики, где жители всех квартир собираются вечером, как одна большая семья в гостиной.

Привычка, рожденная такими условиями жизни, превратилась в потребность постоянно видеть друг друга. Причем интересно, что привычку эту бывшие жители старых кварталов перенесли и в новые современные дома, которые вытесняют теперь прежние постройки. И там часто видишь, как, играя, бегают через площадку дети, как перекликаются хозяйки соседних кухонь. И там рядом с многоэтажными гигантами разбиты крохотные садики, оплетенные виноградом. Под сенью зелени нередко приподняты над землей площадки, очень напоминающие плоские крыши старых горских домов: сюда выходят по вечерам перемолвиться неторопливым словом.<…> 

Помните, как подступает порой это стран­ное состояние, когда непременно нужно выйти из четы­рех как будто придавивших тебя стен, а покинув их, за­мечаешь, что уже мало воздуха улиц, что людской поток безлюден, а природа особенно одинока в своей вековой немоте.

- Спросите меня! — с надеждой заглядываешь в зна­комые лица. — Ну, задайте такой вопрос, чтобы я не могла не выплеснуть то, чего не в силах больше хранить только для себя самой. Близкие спросят, чаще всего озабоченно: что с тобой? Опять невпопад: как будто в другой тональности звучит долгожданный вопрос. И нет отзвука, нет на него ответа…

И разве только грусть, тоска, нет, по-моему, еще боль­ше радость со всей радугой своих ослепительных оттен­ков властно требует своего выражения. Как будто при­надлежит совсем не каждому в отдельности, а всем лю­дям, и мы не имеем права не поделиться с другими. Как завидуешь в эти мгновения поэтам, музыкантам, худож­никам — бескорыстно завидуешь их возможности излить­ся в своем искусстве, освободиться от ноши.

Но это дано не каждому, и потому, наверное, мы все, даже самые замкнутые и нелюдимые, хотим общаться друг с другом, хотим видеть людей у себя дома или хо­дить к ним в гости. Но, согласитесь, далеко не всегда складываются так, как хотелось бы, эти желанные встре­чи. Бывает, что приглашенные, но малознакомые между собой люди вынуждены говорить о погоде и футболе (или хоккее, в зависимости от времени года), о пред­стоящих отпусках и последней телепередаче. Тут «выру- чают» обычно спиртные напитки. Вторая рюмка уже не требует интеллектуальных изысканий. А после четвертой все говорят разом, не особенно интересуясь ответами собеседников.

Вспоминаются и другие компании, в которых люди связаны общими интересами. Здесь есть и пища для ума, и обмен информацией. Обсуждаются проблемы дня, де­ла общественные и личные, государственные и мировые. Но как часто и с таких встреч выходишь все с той же неудовлетворенностью. Чего не хватает? Может быть, искренности… Будто застегнута душа на все пуговицы. И думаешь, почему же в поезде люди вдруг с облегчени­ем рассказывают попутчикам всю свою жизнь? Может быть, сама обстановка заставляет нас обратить внимание друг на друга, и тогда случайно оброненное слово, вопрос открывают вдруг давно готовую прорваться плотину невысказан­ного.

Как же в повседневной жизни создать такую атмо­сферу? Как вырваться из круга забот, чтобы взглянуть на себя и других, на всю нашу жизнь пошире? Только в юности не стыдятся всерьез обсуж­дать, в чем смысл жизни. Потому, наверное, что это для молодежи проблема дня, а взрослым вроде бы не до то­го. И, кто знает, может быть, с годами все реже и реже охватывает нас это смятение невысказанных чувств именно потому, что так и не сумели мы найти ему выхо­да, так и сохранили в четырех стенах собственного «я». А ведь этот вихрь несет семена добра — начала благо­родных поступков. Но вот он пронесся, распрямилась трава, и семена не успели упасть в землю, и мы сами не поняли, что это было. А потом и забыли. Однажды я оказалась за ужином, который поразил меня, человека приезжего, прежде всего своими разме­рами. Человек двадцать заполнили пространство комна­ты, расположившись за несколькими составленными вместе столами. Тут были и почетные гости, имена кото­рых широко известны в городе, были и домочадцы, и родственники хозяев. Ужин только начинался. Отдель­ные реплики хозяев, предлагающих блюда, и разговоры соседей по столу звучали приглушенно, как бывает в зрительном зале после третьего звонка, когда занавес вот-вот откроется. И совсем стихли, когда сидящий во главе стола с бокалом в руке, не спеша, обстоятельно стал представлять собравшихся друг другу. Скоро оче­редь дошла до неприметной с виду старушки.

Услышанное поразило меня. Оказывается, эта скром­ная женщина проводила на войну всех своих близких, и никто из них домой не вернулся. Но безмерное горе оди­ночества не раздавило ее. Всю себя обратила она на то, чтобы делать радостнее жизнь других, чужих для нее людей. Присутствующие рассказывали об этом каждый по-своему, вспоминали незначительные на первый взгляд эпизоды. Но для меня, так же, как и для всех остальных, маленькая женщина в черном платье затмила собой именитых гостей. Она будто распрямила плечи и стала выше. И хотя в глазах ее стояли слезы, в тихом с кивком головы «спасибо» каждому, кто со своими словами при­ветствия протягивал ей бокал с вином,  угадывалось то внутреннее облегчение, когда человек, которому уже не сбросить с плеч неимоверную тяжесть невзгод, все же чувствует, что другие своим вниманием, сочувствием и признанием как будто облегчили эту ношу.

А мы, впервые ее узнавшие, получили урок: каждый человек достоин серьезного и пристального внимания. Не надо стесняться истинного и скрывать его за хлопуш­ками острот. Как мы обкрадываем себя и других этой застенчивостью! Ведь, узнав и прочувствовав историю этой женщины, мы сами стали как будто чуть-чуть лучше.

С того запомнившегося вечера я уже с особым вни­манием стала вглядываться в то, что называют древни­ми традициями грузинского стола.

Исторически сложилось так, что застолье в Грузии стало не просто едой, а ритуалом. Когда-то для встречи с соседом предстояло проделать немалый путь по горным дорогам. Поэтому естественно, что первом заботой хо­зяев было — хорошо устроить и накормить приезжих. Отсюда стол. Он всегда был большим, потому что и се­мьи большие, и чувство родства, как и ныне, прочно соединяло многие поколения и ветви. Он был обилен. Потому что Грузия — издревле земледельческая страна, и на стол выставлялось все самое лучшее, что выращено руками хозяев и что радостно отдавать гостю.

Предмет особой гордости — тонкие виноградные ви­на, вобравшие в себя вместе с солнцем столько челове­ческого труда и неустанных забот, сколько не требует ни одна самая прихотливая культура. Сухие вина, в том числе и собственного изготовления, и сегодня заботливо хранятся в каждой семье, как бы дожидаясь своего ча­са. В деревне их держат в зарытых в землю глиняных кувшинах — квеври: достают оттуда, как бы священно­действуя, пьют не спеша, любуясь цветом и ароматом в трепетной тиши после самых хороших, от сердца идущих слов. Так повелось.

За столом сидели по несколько часов. Именно здесь решались важные семейные и государственные дела. Тост, как печатью, скреплял результаты переговоров. Завтра предстояло четко помнить его и выполнять. Же­лезная дисциплина, продуманность речей и при этом главная направленность на то, чтобы доставить радость друг другу, породили грузинский стол. Человек, захме­левший в такой обстановке, воспринимался как осквер­нитель общества и немедленно, с безмолвным презрени­ем удалялся.

Многое изменилось, но основные существенные черты этой народной традиции живы и ныне. И хотя мы не со­бираемся превращать застолье в зал заседаний, но то, что стол собрал людей не для еды и питья (это лишь фон), а для осмысленного общения — это осталось.

Как же удается достичь этого осмысленного общения, если, как правило, собираются многочисленные и притом самые разные люди? Путем, подводящим к цели, служит чередование обязательных тостов, как бы предлагающих темы разговора. Какими бы люди ни были разными, есть у них нечто общее. Это любовь к близким — роди­телям, детям. Это любовь к родине. Ни один грузинский стол не минует разговора на эти темы. Даже самый скрытный н озлобленный человек не позволит себе ска­зать об этом какие попало слова, а сказать свое он обя­зан— такова традиция. Вот и найден первый ключ к чужой душе. Откройся, не таись, здесь твои друзья, они поймут тебя.

А потом ты узнаешь и этих новых друзей. Традиция обязывает, чтобы о каждом из присутствующих расска­зали отдельно — представили не спеша. И тут узнаете о человеке то, что не записано ни в одной характеристи­ке. Такие черты, такие факты жизни, такие детали, какие может заметить лишь опытный дружеский глаз. И здесь не надо цветистых преувеличений. Достаточно только внимания к человеку, о котором говоришь, и слова най­дутся. А когда очередь дойдет до тебя, вдруг услышишь о себе немало интересного: обнаружишь, что постоянно соприкасаешься с судьбами многих людей, что каждый твой поступок на виду и ему дают часто совершенно не­ожиданную для тебя оценку. Люди замечают и то хо­рошее, чему ты подчас не придаешь значения, и ошибки, которые, тебе казалось, ускользнут от глаз. Но говорят об этом, оттеняя лучшее, так, что обидеться невозможно, но и не задуматься нельзя. Каждому дается право вы­сказаться о каждом. Разве не за этим, собственно, и собрались, чтобы подвести отраженные в людях итоги прожитого отрезка времени?

И при этом не только улыбаются, но и плачут. Не забуду, как в радостный день свадьбы за импровизиро­ванным столом, накрытым прямо во дворе сельской больницы, в Салхино, где жили и работали хозяева, го­ворили о главном враче, создавшем здесь все своими руками, а ныне умирающим от неизлечимой болезни. Все плакали о нем, еще живом, и не стыдились слез.

И вот тебя захватывает этот единый поток искрен­ности. Пройдут часы встречи, и, возможно, завтра же, вернувшись к своим делам и обязанностям, мы вернемся к своим недостаткам и слабостям. Но то, что зародилось на высоком подъеме чувств, обязательно прорастет и сквозь затягивающую вереницу будней. Сейчас, рас­крепостившись, люди целиком в своих словах и мыслях, они действительно отдают другим все свое самое лучшее. Это не игра, не подделка чувств. Это непреодолимое стремление человеческой души. И потому одна за дру­гой открываются наглухо закрытые двери твоего «я». И тебе хочется сказать им в ответ что-то давно невыска­занное, что-то самое главное и очень важное для всех.

Тебя внимательно слушают. И понимают, потому что все настроены на одну волну.

Если бы самому тонкому психологу дали задание изобрести ритуал, который бы так предрасполагал к искренности, доброжелательности, вдумчивому внима­нию к окружающим и самораскрытию, он не смог бы придумать ничего удачнее, чем церемония грузинского застолья. Все наперед задано традицией: и чередование тем разговора, и главенство одного, самого авторитет­ного человека, избавляющее от суеты и неразберихи. Но эта скупая схема в руках добросовестных исполнителей и в обрамлении целого венка песен — многоголосых, ме­лодичных, столь же древних, как и сама виноградная лоза, становится действием огромного эмоционального накала, высокого воспитательного значения.

Когда я вдумываюсь в последовательность грузин­ских тостов, то обнаруживаю — чередование их — не что иное, как повторение основных нравственных истин-заповедей: о любви к родине, о почтительном отношении к старшему поколению, родителям, об ответственности за детей, о ценности дружбы и внимания к человеку. Как же мудро это: именно в светлые праздничные часы за­ставлять человека постоянно возвращаться к мысли о самом важном, для чего живешь, как бы нанизывая пе­струю ленту дней на один главный стержень. При­чем, слушая других и постоянно обогащаясь их мыслями, ты невольно сопоставляешь услышанное со своими соб­ственными соображениями, шлифуешь их.

Какая же ответственность на народе, все это создав­шем и сохранившем, — не утерять! А опасность такая существует.

Вы теперь уже понимаете, что грузинское застолье — дело серьезное, требующее определенной собранности и работы мысли. Но если этого нет, форма, лишенная со­держания, становится злой карикатурой на традицию. И так бывает, к сожалению, довольно часто. Даже дли­тельность сидения за столом; когда-то обусловленная деловым характером встреч, ныне превращается в вы­нужденное времяпрепровождение, способствующее опь­янению собравшихся. Да и тамада, стремящийся преж­де всего развлекать публику остротами, частенько забы­вает о своей традиционной роли руководителя, обязанно­го следить за состоянием и поведением гостей, управлять ими. Отсюда, видимо, у некоторых самые фантастические представления о грузинском хлебосольстве, якобы пре­следующем цель прежде всего напоить человека, пред­ставления, порожденные, к сожалению, жизненными впечатлениями. Да и как неподготовленному человеку отличить истинное от искаженного, если искаженное — вот оно, на поверхности: зайдите в любой ресторан, а истинное не выставляет себя напоказ, но трепетно жи­вет в глубинах народной жизни: в крестьянских семь­ях дальних деревень, в истинно интеллигентных домах.

Культуре пития хороших вин надо учиться, как и культуре поведения, культуре общения с людьми, куль­туре чувств. Для воспитания их нужна тренировка, для поддержания привычки—тоже. Народные традиции гру­зинского стола — это постоянная тренировка на добро­ту, на умение анализировать себя и других, на искрен­ность и душевную щедрость.

Мы едем по петляющей горной дороге все выше и выше. То до самого неба вздымаются зеленые бархатные стены ущелья и рядом скачет по камням горная река, то мы сами возносимся куда-то к облакам, и разломы ущелий с белыми ниточками рек оказывают­ся в захватывающей дух глубине. Изредка то тут, то там в зелени примостились два-три домика, издали они кажутся совсем крошечными. Ду­маешь: природа величием и масштабами явно подавля­ет слабые попытки людей обозначить свое существование черепичной крышей, кустарником изгороди, грядками огорода. И все же радостно ощущать себя даже песчинкой этого могучего мира...
 

Селение, где мы остановились, такое же, как все, как многие, что уже проехали. Но что это? Подними глаза чуть повыше — вот оно! Тут же, на сельской улице и как будто уже где-то в небе — высокий белокаменный собор… Никорцминда!

Что за бесценный завет
Здесь нам оставлен веками!
И безграничен свет,
И гармоничен камень.

— Кто же над миром вознес тебя, Никорцминда! — так и хочется спросить вместе с Галактионом Табидзе.

Удивление перед рукотворным чудом, которое в пол­нозвучный аккорд природы вплело и прекрасный чело­веческий голос так, что он зазвучал всех слышнее, за­ставляет думать о его создателях — об их дерзости, об неукротимом внутреннем порыве к нам, сегодняшним. Нет, это не просто памятник архитектуры — поистине «бесценный завет здесь нам оставлен веками»… Какая-то тайна скрыта в нежном контуре на фоне синевы неба, но эта тайна неспокойна. Она взывает. Это немой крик. О чем?

Но вот прямо на глазах белеет небо, воздух вокруг, очертания Никорцминды расплываются, обволакиваясь белыми клубами внезапно сгустившегося тумана. При­рода, показав чудо, как будто спешит задернуть занавес и захватить нас в плен. Но ехать надо.

…Уже не видно ни зги. Ни спереди, ни сзади, ни по сторонам. Только у передних колес фары выхватывают не больше двух метров дороги. Продвигаемся медленно, как человек, бредущий на ощупь. То слева, то справа обозначаются силуэты остановившихся автомашин — будут ждать, пока прояснится. Неужели и нам придется заночевать в- этом белесом и мокром месиве?

Но вот откуда-то сбоку вынырнул красный огонек, чьи-то резвые «жигули» трусили по невидимой дороге со скоростью почти обыкновенной! А что, если пристро­иться? Пристроились. Катим. Катим только на веселый красный огонек. И строим догадки о самоуверенном водителе: или он знает здесь каждую пядь земли, или… А что, если это лихач под бахусом? Нет: уж очень уве­ренно и ровно держит путь. А может, попросту удирает от нас? Ведь мы вполне можем сойти за преследовате­лей— так неотступно, но пятам едем, как тросом при­цепленные. Не у каждого нервы выдержат. А ну-ка проверим: замедлим ход. И он сбавил скорость. Ждет. Не хочет бросить? А вот теперь и сам остановился: са­жает двух будто вынырнувших из молока, мокрых до нитки парней с планшетами…

Так мы двигались в неизвестность сквозь белую мглу больше часа. Только у самого Ткибули туман так же внезапно исчез, как и появился, и умытый влагой зеленый город впустил нас на асфальтовые просторы своих улиц и площадей.

Тут мы, наконец, поровнялись с нашим неизвестным попутчиком и поводырем, отсалютовали гудками, и по улыбающемуся черноусому лицу поняли — парень про­сто выводил нас из небесного плена, как сильный слабо­го, как опытный новичка.

—   Нам в сторону Кутаиси!
—   Поезжайте за мной, — показал он взмахом руки. И мы опять пристроились сзади.

Он не просто проехал, покатил по переулкам, а как будто показал нам свой уютный и красивый город, а когда вывел на нужную дорогу, ничуть не сбавляя ско­рости и не тратя времени на выслушивание благодарно­стей, которые, конечно, уж были у нас на языке, пома­хал рукой на прощанье, весело пипикнул и развернулся в обратную сторону —к дому. 68—13 ГАХ — растроган­но прочитали мы на удаляющемся багажнике, — спаси­бо тебе!

Так пересекаются на планете тысячи чьих-то дорог, так входят в нашу жизнь люди и… исчезают. Но что-то ведь остается? Их слова, взгляды, поступки — осколки неведомого мира — светят нам как огоньки в тумане. Они становятся клеточками нашего существа. Без них нет нас.

Открой-ка в памяти любую ячейку — в ней увидишь сокровище — чей-то подарок.

Открою одну, а там удивительный розовый день. И как только мог выдаться такой! Наверное, это бывает только в детстве. Розовое небо, розовым цветом цветут деревья вокруг небольшого пруда, и вода в нем тоже Розовая. На том берегу бродит мальчуган, штаны до ко­лен, в руках палочка. Так мне впервые явилась красота от котором останавливается дыхание и слезы идут из глаз. И неизвестный мальчик каким-то таинственным об­разом был не просто участником, но как будто даже творцом этого дня.

Открою другую, а там пожилая, довольно-таки груз­ная: женщина сидит на вершине утеса над морем и заго­рает, обнажив руки и шею, а внизу морские волны го­няют льдины. Жизнь прекрасна, — говорит она мне издалека,—если даже в чем-то не повезло тебе лично. Посмотри, разве не так?

Открою третью — и вдохну разреженный воздух горы

Килиманджаро. Тут родник, можно напиться и спуститься вниз, как делают все туристы. Но человек пошел дальше, к вершине, и дошел до нее. Огляделся вокруг: оттуда далеко видно. С тех пор на многое я смотрю его взглядом.

Как пчелиные соты медом, полны мы всем тем богатством, которым одарили нас люди, встреченные на длинной дороге жизни. А мы? Что оставили мы? Не поскупились?

Похоже, что чем старше мы годами, тем ненасытнее до человеческого общения. Тянет и к друзьям самым, самым старым, что из детства, из юности. Почему-то именно от них ждешь невольного ответа на вопросы, ко­торые ставит перед тобой жизнь.

Думала: ну, уж в этот свой приезд на родину непре­менно увижу Наташу. Детишки, муж — какие они те­перь? Вспомним студенческие годы… Позвонила ей на работу.

-     Ты извини, мне неудобно сейчас говорить… — ус­лышала я в трубке знакомый чуть приглушенный голос.
-     Тогда я буду задавать вопросы, а ты отвечай только: да или нет.

Когда я задала с десяток вопросов, Наташа спросила:

-     Ты часто бываешь в Москве?
-     Раз в год, не больше.
-     Как жаль, что я не знала о твоем приезде. В следующий раз обязательно предупреди, чтоб я успела приготовиться и принять тебя.

И мы распрощались, пообещав «не теряться».

Было мне горько после того, как в трубке зазвенели частые гудки, но я простила ее, поняла. Ведь и я могла бы поступить так без всякого умысла, не желая обидеть, а просто по некоему трафарету окружающей среды. Ведь кому не известно: деньги — от зарплаты до зарплаты, продукты не ждут тебя в магазине. А уж что говорить об усталости, нервном напряжении, когда только и ду­маешь. как бы до дому добраться, отдохнуть, чтоб никто не мешал. А уж что говорить о том, что женщине, кото­рая проводит целый день на работе, в то время, как до­ма хозяйничают ее самостоятельные дети, совсем не приятно, чтоб видели ее «гнездо» в неприглядном виде.

Все так. И все же не совсем так.

Нет, сначала надо четко обозначить понятия и отде­лить дружбу от готовности к дружбе. Первая слишком значительна, чтобы на нее мог рассчитывать каждый. Она — нечто очень сокровенное в человеке — рождается подчас без нашей целенаправленной воли, развивается по своим законам, проверяется только жизнью, временем и оказывается подчас сильнее любых надуманных по­строений, расчетов.

Друзья, мои добрые, мои старые! Только вы знаете, что значит для меня одно ваше существование… Но почему-то прежде мне не приходило в голову, что ведь, кроме них, подаренных мне щедрой судьбой, есть тысячи незнакомых и малознакомых людей. Разве все они меньше достойны моего внимания, моей любви? Разве вино­ваты они, что я их пока не знаю? В Грузии я стала ду­мать об этом, и за семь прожитых здесь лет, видимо, что-то изменилось и во мне самой.

Опытные люди так говорили мне, молодой хозяйке: пусть у тебя ничего не приготовлено к ужину, постарай­ся, чтоб для гостя был оставлен сыр, хлеб, пучок зе­лени и стакан вина. Если нет и этого, поднеси пришед­шему холодную воду в чистом стакане или чай, и этого будет достаточно. Ведь уважение и привет человеку выказываются не тем, что поставили ради него на стол, а самим стремлением сделать ему приятное из того, что есть под рукой.

В первые годы жизни в Тбилиси мне, как и многим приезжим, казалось необъяснимым: как можно накрыть стол на двадцать человек, если трудно соорудить его даже для четверых? Откуда это благодушие, позволяю­щее с радостью встречать самое неожиданное вторже­ние в чужую квартиру?

Некоторые знакомые извинялись так, как будто со­вершили непоправимую бестактность: «Мы уезжали — потому до сих пор не были у вас! Мы исправимся!». Другие с упреком выговаривали: «Мы в обиде, почему к нам не заходите?». А как благодарили нас те, к кому мы наведывались хоть на полчаса! Мне казалось, что я должна говорить им спасибо, что, оторвав от каких-то дел, заставила заняться собственной персоной. Но всегда слышала бурный протест: «Как? Это вы оказали нам уважение!»

Дом, в который никто не приходит, уже не дом. Та­ковы законы открытой жизни. Теплый ли, солнечный климат заставлял держать открытыми окна, двери, серд­ца? Или сама традиция, утвердив правильным и заслу­живающим одобрения именно такое поведение, воспитывает в поколениях определенный набор человеческих особенностей? Но факт: в Грузии не допустят, чтобы гость потратился: на еду ли, небольшую покупку или билет в кино — безразлично. И когда человек с радостью достает из кармана деньги, это совсем не значит, что сегодня он получил зарплату, или дома у него солидные накопления. Нет! Часто тратится последнее, и семья идет на те или иные лишения, но никто не делает из этого трагедии. Знают: не пропадут, ведь крутом люди — соседи, родственники, сослуживцы, друзья. Проблемы занять денег, чтобы достойно повести себя в сложившей­ся ситуации, не существует. Выручит любой, оказавший­ся рядом, хорошо знакомый или не совсем.

Не помочь человеку, обратившемуся к тебе, мучи­тельно тяжело, стыдно. Потому стараются занять таким же образом у кого угодно, но выручить того, кто попро­сил. Над этим не размышляют. Так принято. И так де­лают. Как бы срабатывает «касса взаимопомощи». Она же решает и проблему стола на десять — двадцать и сколько угодно персон, если есть в этом необходимость. Угощение никогда не готовит одна хозяйка — готовят несколько семей, родственников и соседей. Пять семей — пять разных блюд, да хозяйкины изготовления. Дела­ется это на основе той же взаимовыручки, часто за свой счет и вовсе не претендуя посидеть за праздничным сто­лом. Поработала для других, а завтра они сделают то же для тебя, — получается вроде как разумное распре­деление труда.

Кстати, традиция открытой жизни дисциплинирует и в отношении порядка в доме. Расчет на то, что в любую минуту кто-то может позвонить в дверь, заставляет быть готовым к этому, насколько это возможно, конечно. Но опять-таки очень важный момент — если гость застал тебя во время уборки или с белыми от мыльной пены руками — нечего стесняться этого. Это жизнь. И в ней необходимы и стирки, и уборки.

Вообще откуда это пошло, что мы признаем возмож­ным общаться с людьми только при трех обязательных условиях — праздничный стол, порядок в доме, одежда на уровне? Кого мы хотим обмануть? Кому пустить пыль в глаза, будто у нас всегда так, будто все безупречно?

Вот и мне хотелось видеть жизнь своей подруги не с показной стороны, а такой, какая она есть, со всеми трудностями и несуразностями. Ведь все эти годы, меч­тая о встрече, я хотела и ей принести свою судьбу не приглаженной и отредактированной по какой-либо за­думанной схеме, а такой, как она у меня сложилась, со всеми ее трудностями и проблемами. Я хотела укрепить­ся ее мужеством или поделиться своим, порадоваться ее счастью и поведать о своих радостях. Ну, при чем здесь богато накрытый стол, порядок? Все это только бы стесняло меня, ведь это было бы неестественно!

Но вот беда: неестественность, став общепринятой, перестает казаться неестественной. Становится привычной. Мне знаком, к сожалению, немалый уже набор таких странных превращений и родившихся из них расхожих догм.

Например: — Стыдно заниматься дома «грязной» ра­ботой (и некоторые хозяйки однокомнатных квартир вызывают на дом мойщиков окон и натиральщиков по­лов не потому, что сделать это самой трудно, а потому, что кажется им унизительным).
—   Неприлично показываться на улице в простеньком платье.
—   Неприлично заговорить с незнакомым человеком без особой на то крайней нужды и т. д.

Но стоит незаметно принять эти догмы, как переста­ешь понимать самые простые вещи. Расскажу о себе. Это было в первый год моей жизни в Тбилиси.

В овощном магазине было безлюдно. Я подошла к прилавку и попросила кочан капусты.

— А что вы будете готовить: борщ или толму? — при­ветливо и заинтересованно спросил продавец.

Вопрос показался мне праздным, и, подавив желание отрезать что-нибудь, вроде: а какое это имеет значение, я с безразличной улыбкой сказала (лишь бы отвязать­ся): голубцы. Но поданный кочан мне не понравился: слишком мягкий, рыхлый, и я с недовольным видом по­просила другой — крепкий.

- Так вам же для голубцов? — удивленно восклик­нул продавец. — Для голубцов лучше этот, а для бор­ща — тот.

Мне стало стыдно. Не столько потому, что не знала столь элементарных вещей, по гораздо больше потому, что не поняла самых простых, естественных движений человека мне, незнакомой, навстречу. Равнодушие я бы приняла как должное. А вот внимание, приветливость готова была расценить чуть ли не как заигрывание. Неужели так далеко зашло? — ужаснулась себе самой.

Самое опасное, когда все, выходящее за рамки усво­енного стандарта поведения, мы готовы воспринять как непонятное и только потому неприемлемое. Не стоит доверяться глазам, они замечают только отклонение от привычного тебе, а это еще совсем ничего не значит. Главное подумать: не прячется ли за нелепой кепкой неподкупный летчик из горной деревни Валико Мизандари, а за смешной носатой физиономией великодушный герой Фрунзика Мкртчяна из фильма «Мимино» Геор­гия Данелня. Какими бы странными ни показались на первый взгляд трогательно-комичные эпизоды: «Людми­лу Ивановну хочу» или, скажем, «Сдачи не надо!», так же как и кадры с предложением более опытного шофера из Дилижана продать покрышку, не будем спешить выно­сить приговор. Пройдут минуты, и мы узнаем, кто чего стоит. Это урок ннтернацнональности, ибо в представи­телях иной национальности, в их манерах, обычаях, пред ставлениях многое непривычно, а потому непонятно.

Но надо стремиться, надо учиться понимать друг друга. Надо сознательными усилиями освобождаться от власти стандартов в восприятии, ибо истинно человече­ские проявления в них не укладываются. Откровенно: меня мучительно беспокоит растущая разобщенность людей в большом городе, которая стано­вится образом жизни многих.

Есть семьи, в которых, как идолу, поклоняются не-зависимости: муж, жена, дети больше всего на свете гордятся этим. Бывают и такие, где озабочены, в основ­ном, тем, как холить, лелеять и ублажать себя: то там истово голодают по новой диете, то бегают трусцой и добывают какие-то необыкновенные мыла, кремы, элик­сиры, целый год смакуют планы отпускных удовольствий.

- Ну и что тут страшного? — удивится кто-то.
- А вам не страшно, — отвечу я, — когда бабушка нанимается на работу по воспитанию собственных вну­ков, тщательно оговаривая и зарплату, и часы работы, и круг обязанностей. Совсем по Райкину—«чтоб и те­левизор был, и ребенок был не очень тяжеленький».

И такие семьи — увы! — появляются ныне. Появля­ются потому, что в существовании первых двух мы не находим ничего страшного.
Девиз жизни: «сам по себе» — становится лозунгом «только для себя!». «Сам по себе» живет юнец, забыв­ший о родителях. «Только для себя» живут престаре­лые молодожены, предпочтя заслуженный отдых вдвоем нелегким, но счастливым обязанностям дедушек и бабу­шек. И все от разобщенности люден, семей, поколений…

С одной журналисткой, приехавшей в Тбилиси в командировку, мы как-то разговорились об этом. Разделяя мою озабоченность, она тем не менее выдвинула свой козырь: преимуществом она назвала «анонимность суще­ствования» человека в большом городе. Неизвестность оказывается, это хорошо, удобно, приятно. Она так и сказала: для меня существует только кружок избранных друзей, так же, как и я существую только для них.

Конечно, бывает в жизни человека время, когда ему хочется скрыться от посторонних глаз. Но не всегда же! И мне подумалось, что именно эта «анонимность суще­ствования» и привела к тому, что люди начали стеснять­ся естественного в проявлениях повседневной жизни, а потом и в проявлениях своего я. Как только появляется «круг избранных» и этим кругом люди отгораживаются от себе подобных, так теряется их расположение, инте­рес ко всему, что за его пределами, и начинаются потуги себя подогнать под принятый в этом избранном кругу идеал. Произвести задуманное впечатление — вот стимул каждого. И для общения высылается уже некий образ воображаемого себя — маска. И сколько так называе­мых «принятых вечеров» проводят маски с масками на фоне приглаженной декорации домашнего интерьера! И хоть в северных широтах «круг избранных» чаще соби­рается за европеизированным кофе с коньяком, а на юге за столом, ломящимся от аппетитных яств и фруктов, суть одна и та же — фальшь. Ведь и радушие может быть фальшивым. «Ах, моя душечка, моя красавица!» — треск пустых восклицаний, чмоканье поцелуев, а за всем этим холодное любопытство, глядящее из уголков глаз: «А ну-ка, поглядим, кто кого?»

Здесь свой мирок. Фальшь — как липкий сироп, и всем в нем сладко. Да, я чужая здесь. И всегда буду чужой. И лучше я уйду от этого изобильного стола и пойду следом за той старушкой, что неторопливо шла по сельской дороге с вязанкой обоев, как с вязанкой дров. Мы подвезли ее до деревни, а она: «Ну, зайдите, хоть ненадолго! Немного отдохните — и снова в путь. Зайдите! Я очень прошу!» Думаете, у нее в доме был полный порядок, или домашние, надев лучшие костюмы, приготовили что-то осо­бенное? Нет, конечно, нет. Никто нас не ждал. Но все были от души рады нашему приезду. Может быть, поэтому кавказские старцы так долго живут? Доброта, изливаясь в радушии, во много раз больше дает тому, от кого исходит, чему тому, на кого направлена. Она — лучшее лекарство от нервного пере­напряжения. В ней — покой и лад.

И конечно же, не получает облегчения разъяренная продавщица, которая под одобрительные возгласы оче­реди, рвущейся разрядиться, с неадекватной силой эмо­ции обрушивается на вас, допустивших какое-нибудь ничтожное нарушение. — не туда зашел, не оттуда вы­шел, не так взял или покушался взять! Нет, ей после этого не станет легче. Давая выход словам и как будто утверждаясь в своем праве на этот всплеск озлобленно­сти, она еще больше, как удила, натягивает нервы. Оз­лобленность опаснее любого недуга. Она пожирает и душу, и тело.

Об отчужденности (и вытекающей из нее озлоблен­ности) людей в больших городах пора уже говорить вслух, как о сформировавшейся болезни, которую нуж­но лечить. А если, не увлекаясь масштабностью, начать с про­стого, с доступного? С соседей по дому. Знаете ли вы, кто они? Трудно, почти невозможно регулярно встречать­ся с другом, живущим на другом конце большого горо­да. Но уж с соседями, что этажом ниже или выше, это не сложно! Не может быть, чтобы в многоквартирном доме не нашлось для большинству если не подходящей по всем статьям, то хоть чем-то приятной семьи. Парадокс в том, что именно рядом живущие люди подчас просто не подозревают о существовании друг друга. Выходит, дело только за нами. Только в нас самих.

Радушие… Оно было и будет во все времена и у всех пародов. И нельзя дать иссякнуть в себе этому роднику. Нельзя допустить, чтобы занес его раскаленный песок обид, усталости, неудач. Ведь добро (в слове ли дело?) рождает добро. Зло же — только зло. Не забуду случая на грохочущем московском пере­крестке. Когда после желтого вспыхнул зеленый свет, предлагая двинуться потоку машин, один «жигуленок» стоял как вкопанный: водитель уснул. Такое встретишь не часто! Естественно, последовала проверка документов: они не в порядке. «Машина вообще не моя, а прияте­ля,— нервно объяснил водитель, — но он не смог, а тут самолет улетает и может опоздать вся семья… А я ночь не спал, и вот…» Инспектор заглянул в машину, набитую ребятишками, посмотрел на женщину с младенцем в ру­ках, на протянутые ему авиабилеты и приготовился сделать прокол на талоне. «Не надо!» — взмолился води­тель. «Не кажется ли вам, что это самый лучший выход из положения?» — спокойно ответил капитан милиции и так по-доброму, с легкой усмешкой посмотрел на про­винившегося, что тот прикусил язык. А потом участливо поинтересовался, не останется ли автомобиль без при­смотра, посоветовал, где лучше поставить его. Через несколько минут «жигули» двигались к аэровокзалу, и довольный страж порядка все еще улыбался вслед. А сколько тяжких переживаний мог бы он доставить всем, если б, упиваясь собственной властью, забыл о со­чувствии, великодушии. И, видно, потому улыбка еще долго не покидала его лица, что сама доброта —лучшая награда проявившему ее.

«Я суеверна, — доверилась как-то мне близкая под­руга.— Боюсь: если не сделаю что-нибудь хорошее для других, если поспешу с резкой оценкой, недобрым сло­вом— это вернется моим детям». Ведь так оно и есть. Мы, люди, даже ратующие за анонимность существова­ния, живем тесно, живем рядом, живем вместе. И здесь уж хочешь — не хочешь, а как аукнется, так и отклик­нется. Кому же захочется плохого отклика! Говорят, Петрарка однажды просил Бога: «Научи меня, господь, спокойно воспринимать события, ход которых я не могу изменить, дай мне энергию и силу вмешиваться в собы­тия, мне подвластные, и научи мудрости отличать пер­вые от вторых». Этой мудрости учит жизнь. И привет­ливость — частица мудрости народной. Только одним она дается без усилий, а от других требует немалого душев­ного труда.

Для меня, например, было невероятно сложно, посто­янно преодолевая приступы застенчивости, заставлять себя разговаривать с новыми людьми. Я уже знаю, как можно потерять человека, если, случайно упустив мо­мент, чтобы вовремя поздороваться, не найдешь в себе мужества исправить ошибку, потом еще раза два отве­дешь глаза при встрече — и все: заколдованный круг и сама страдаешь, и не можешь восстановить потерян­ный контакт.

Приветливая общительность — важное качество, ко­торое в Грузии впитывают с молоком матери. Готовность к участию, к немедленному действию ради другого (без внутреннего противоборства, без унылой жертвенно­сти)— эти качества служат здесь своеобразным этало­ном при определении ценности человека, Ну, а не впи­тавшим все это остается учиться, учиться, преодолевая себя. Ведь ежедневно ты убеждаешься в великой цели­тельной силе общности людской!

Мои московские друзья не могут себе представить, как это я не боюсь выпускать во двор маленького сына без присмотра. А ведь двор-то огромный: несколько мно­гоэтажных домов, и сама не близко — на шестом этаже. Но мальчик не без присмотра. За ним следят все: кто из окна, кто с балкона, кто возясь с машиной у подъез­да. Упади мой мальчик в лужу, его достанет, отряхнет, вытрет, успокоит любой из соседей, кто окажется ближе. Дети — сколько их ни есть в нашем дворе — это наши дети. Опоздай чья-нибудь мама с работы, ее сына и на­кормят, и приласкают соседи, ей только останется обой­ти всех, чтобы обнаружить своего отпрыска. И все это не в деревенском затишье, а в Тбилиси, на центральной площади.

И разве променяю я это удивительное ощущение на­дежности, защищенности, прочности на пресловутую анонимность существования?

…Вот как далеко увела мои мысли нечаянная встреча в горах, в белесом тумане. И тогда мне вдруг почуди­лось, что я поняла, о чем говорила Никорцминда — рука, протянутая к нам из далекого прошлого. Одним велико­лепным жестом, одним своим существованием в голубой вышине она просила и пела, она внушала нам, сегодняш­ним, простую и великую истину: не поскупись! 

Светлана Давитая 1972